о смерти — меньше
чем ваши шаги по деревянной лестнице

23:49
— Я и сама больше не хочу. — Дина проговаривает механически, ощущает необходимость. Под обвиняющим, скользящим мимо неё, позади неё, огибая её лицо и тело, останавливаясь на полу, лишь бы не попасть ненароком на ответный взгляд, чувствуется неотвратимость; под стиснутыми добела пальцами на деревянной поверхности, изрезанными паутиной неглубоких ещё морщин, представляется разочарованность; под эхом тихого, мерного, произносящего: «хорошо», понимается отстраненность.
Дина кивает механически, чувствуя необходимость. Молчание не рассыпается в воздухе, и даже если бы мать сейчас разрыдалась (неужели тебе плевать?), и если бы она этими руками вцепилась в неё и начала бы кричать, и если бы она упала на пол и стала бы биться в истерике, ругаясь и захлебываясь слезами и слюной, и если бы;
— Я пойду спать. — Миссис Лэнгдон с тяжестью поднимается, ее тень видится исполинской при таком свете, а какое у нее лицо, Дина не знает, потому что если ты не хочешь смотреть мне в глаза, я тоже не собираюсь.
Дина соглашается (механически), понимая необходимость.
и если бы она не уходила сейчас, не оставляла её одну здесь снова и снова, и снова, и если бы она не продолжала с такой безучастностью смотреть сквозь неё, и если бы не сторонилась от нее, как от прокаженной, то Дина бы не сказала ей тогда так высокомерно, что она проходила через ад каждый день ради какой-то старой дуры, не способной и на слово благодарности;
Фарфоровую статуэтку Дина привезла матери несколько лет назад из Японии: она мне так понравилась, но я ее все равно когда-нибудь разобью, ты меня знаешь; черный божок расплывается пятном и кажется огромным, вездесущим (тоже промолчишь, да?)
и если бы она сказала, что они вместе со всем справятся, то Дина бы тоже разрыдалась, и говорила бы, мама, мне так жаль, я не справилась, я не смогла и я ошиблась, но я больше не буду, я все поняла, мне так жаль, мне так жаль, мне так жаль;
Дина встает (механически), испытывает необходимость.

23:40
Артур везет Дину домой; ты мог бы включить что-то не из прошлого века? Он смеется, говорит, что в музыку выбирает владелец автомобиля, а у Дины все равно ужасный вкус. На это она улыбается, oh, look who's talking.
Дина просит отвезти ее в тот дом, где они оба выросли. Артур качает головой, осторожно напоминает, что мать переехала; да, Дина помнит это, она переводила деньги на новый дом когда-то давно, так давно, как будто в другой жизни.
Артур, помедлив, спрашивает, как она себя чувствует.
Дина пытается улыбаться так же легко, как это делает он, но кожа на лице с сухим треском растягивается в гримасе: небо серое, все серое, и я тоже. — Нет, девочка, только не ты.
На белом мраморе сутулится фигура матери, постаревшей и напряженной, тронь — и она рассыпется; Дина собирает прах — к праху, осколки с влюбленной бережностью расставляет на правильные позиции, пыль — к пыли.
— Ты ведь не уедешь сейчас? (с беспокойством)
Артур мнется, неуверенно говорит, что заедет на неделе, постарается приехать к ней, к Дине.
(не оставляй меня пожалуйста)
Дина знает, что недавно у него родился сын, и от неё он денег никогда не брал, хотя она предлагала, просила, настаивала, обижалась. — Я понимаю.
(не оставляй меня одну)
— Давай, малышка, сколько лет она тебя не видела?
прах — к праху, пыль — к пыли, кровь — к крови;

23:00
(а что было тогда я и вспоминать не хочу только вонь все равно здесь сколько бы не драили снующие туда и обратно закрываешь глаза а они тараканами на маленьких лапках заползают в уши разрывают грудную клетку и вгрызаются в рассыпающиеся кости серые серые серые теперь понятно почему они так любят оранжевый если есть то что тебе приносят хотя бы не сдохнешь от голода но и это будет проситься наружу зловонной массой и эта жирная дура в синем которая приходит ко мне и ухмыляется говорит не распишусь ли я для нее а потом смеется ты все равно будешь здесь)
Дина отдает всё, что у неё есть и даже немного больше. Стоп, снято, но этот свет не режет глаза, и режиссер не просит её взять себя в руки и сделать хорошо; Дина не хочет делать ничего хорошо, не хочет стараться — сейчас бы принять и забыться, чтобы не было больше ни имен, ни лиц, ни тел, чтобы не чувствовать себя больше слабой, ничтожной и никчемной; глаза сомкнуть до боли и открыть — только серые стены и никаких декораций.
(ну а если подумать то что было хорошего может и ничего совсем ничего значит и забирать нечего так ведь)
— Какого хрена ты сюда приперся? — Дина трет переносицу (прощение раскаяние сожаление упреки)
Джеймсон не из тех, кому нужно её прощение, он не ищет раскаяния, едва ли он сожалеет, и ему лень её упрекать. И ухмыляется он совсем как та мразь, когда спрашивает, как она здесь. И не будь здесь стекла, Дина плюнула бы ему в лицо, и тогда Джеймсон говорит, что думает над возвращением.
Дина миролюбиво говорит, что он и сам может вернуться туда, откуда он пришел. Поэтому она улыбается: — Пошёл нахуй, ублюдок.
Без кокаина Дине все кажется лишенным очертаний и цвета, бесформенным и безобразным бельмом, вечно перед глазами, куда бы она не смотрела. Наверное, даже к этому можно привыкнуть;
(и даже если нет то лучше сгнить заживо среди бетона чем просить что-то у него и лучше даже не вспоминать про тот последний раз когда она это делала это мерзко и отвратительно и лучше разлагаться среди отбросов чем еще раз ползать на коленях и валяться на полу захлебываясь слюной рыдать и умолять)
Дина отдает все, что у нее есть, и даже немного больше, чтобы получить новую дозу. Она отдает деньги, серым голосом сообщает Оливии, что не может ей помочь, и ненавидит себя, пока допамин не активируется и не начинает пожирать все, что её окружает; она отдает своё тело и с каждым новым импульсом обнаруживает себя среди изъеденных комнат; она отдает свою гордость и готова даже потерпеть еще немного унижений, только бы он дал ей то, чего она хочет, только бы не оставаться одной в этой пустоте и не видеть себя такой, потому что так быть она не может;
так что шел бы ты к черту, джеймсон.

Захвати мой флот, разрушь мои монументы,
мои дома, мои библиотеки,
мои начальные школы.
Пройди весь город!
Пусть твои автоматчики ворвутся в наши магазины!
Заминируй украшенные драконами песочницы моего детства!
20:00
— Так что эта тварь виновата сама, — задумчиво заключает Дина, скользя взглядом по белому потолку. Ей нравится его дом — большой, светлый, за окнами — лес, а не высохшая пустыня Калифорнии. На руке еще набухшие ссадины, и Оливер позвонил ей вечером и как-то угрожающе потребовал больше так себя не вести и не срывать съемки. А впрочем, какая разница, ведь ей так нравится этот дом, и здесь она никогда не чувствует себя замурованной заживо в бетоне. Иногда Дина задумывается, зачем она вообще все это делает, а это верный сигнал, что пора бы и принять: у тебя что-то осталось?
Джеймсон советует ей быть поосторожнее, ты ведь понимаешь, что это просто подзарядка и на эту дрянь нельзя подсаживаться?
Дина возражает: сегодня ей не помешает, и, к тому же, она так устала. Когда он приносит ей кокаин, Дина задумывается, зачем она вообще все это делает, а это верный сигнал, что пора сказать: заткнись и поцелуй меня.
Дина просыпается позже, чем следовало бы, и уже одна.
Если Оливер опять будет читать ей лекции и требовать хоть что-то, она ударит и его изо всех сил, чтобы он изрыгал кровь на белую рубашку и хватался за лицо, но ее ладони слишком дрожат. Когда мир уже (привычно) теряет краски, Дина задумывается (зачем она это все делает?), и в таких случаях хорошо иметь при себе немного кокаина, который она (привычно) берет из его дома. И тогда самое время сказать как можно веселее: я готова; встретиться с той девчонкой и пошутить: а гримеры молодцы, совсем незаметно, прости, я вчера была сама не своя; пойти на площадку и попытаться снова быть собой, но рано или поздно действие заканчивается (теперь скорее рано), а это верный сигнал, что пора бы достать еще и, на этот раз, побольше.

день
Джеймсон ни к чему не привязан, ни о чем не жалеет, ни в чем не нуждается.
Однажды он говорит ей, что иначе здесь не выжить, поэтому Дина послушно исполняет все: тут надо немного убрать, а это — уничтожить полностью, и тогда, возможно, она не будет выглядеть такой отчаянно жалкой в его глазах, нуждающейся и молящей. Мы здесь все — просто партнеры, — он говорит. Мы помогаем друг другу, пока нам двоим это выгодно, — он говорит.
Дина весело отвечает, что все поняла. Теперь, когда у нее, наконец, стало получаться, она сможет отправить деньги матери, и той больше не придется вкалывать в той кофейне; теперь она, наконец, скажет Дине, как ее любит и как ей гордится, обнимет ее и заплачет; теперь все будет иначе, и если для этого надо вести себя как бесчувственная дрянь, она на это готова; казаться, а не быть.
И если это так весело: дышать тем же воздухом, что и они все, пить дорогой алкоголь и приезжать к Джеймсону, трахаться с ним и спать в его кровати, видеть свое лицо на экранах; это все ведь сможет заполнить пустое, выплавить ее и сделать лучше, сильнее, умнее; очертить бесформенность в линии, непроглядность обратить плотностью, предметы завернуть в тела.
Теряет актуальность — быть, а не казаться.

утро
(а об этом и вспоминать не стоит)
Когда отец, гниющий в своей кровати говорит Дине: солнышко, не смотри; Дина не слушает и приникает к замочной скважине, проползает тенью над половицами, стелется вереском ниже, пока мать устало не берет её за руку;
и без тебя проблем хватает;
И даже Артур не может ничего сделать, только ходит угрюмый и молчаливый, совсем не пытается;
И даже мама не хочет ничего делать, только вечно где-то ошивается, пропуская утром старую рухлядь в белом халате в комнату отца;
И даже Дине ничего не разрешают сделать и совсем ничего не рассказывают, но она все равно не перестанет сидеть у двери и ни за что не сдастся.
Дина приносит украденные кусочки лавандовых полей и бросает их у порога (засыхают и рассыпается в пыль). Тогда она сдирает кожу на пальцах в в кровь, стекающими по двери; мать кричит и относит ее в комнату. И тогда она все же попадает в папину спальню, плачет: ты ведь не оставишь меня одну?
Отец уже не отвечает (засыхает и рассыпается в пыль).
По ночам он приходит окоченевшим белым телом со стертым лицом.